Ваня и Ростик. Часть 3

И вот, когда они снова стали ложиться спать в своей «детской» комнате, Ростик снова говорит Ване:

– Ваня, я сегодня опять с тобой лягу…

– Нет! – Ваня даже дослушивать его не стал, а сказал – как отрезал.

– Ваня! – упрямо проговорил Ростик, как в прошлый раз. И только он хотел добавить, что он боится, как Ваня, словно прочитав его мысли, тут же пригрозил:

– А если ты сейчас скажешь, что ты боишься, то я возьму ремень и церемониться с тобой не буду – вмиг всю дурь выбью.

– Ваня, я же правда боюсь… – прошептал Ростик, для пущей убедительности округляя глаза.

– Кого ты боишься? Кого? – взъерепенился Ваня.

– Не знаю… Мне кажется, когда свет не горит, что кто-то в шкафу сидит, – Ростик для пущей убедительности покосился на шкаф.

– Ну, все! Где папин ремень? Сейчас я тебя отпорю…

И только Ваня сказал «отпорю», как внезапная мысль осенила его…

– Ваня… ну, Ванечка… при чем здесь ремень, если я боюсь! Я с краешка… ты даже меня замечать не будешь… можно, Ваня?

Ваня погасил свет и, пройдя мимо стоящего в лунном свете посередине комнаты растерянного Ростика, вытянулся на своей кровати.

– Достал ты меня уже! Понял? – проговорил Ваня и, помолчав немного и как бы смягчась, неожиданно добавил: – Иди, блин… ложись. Но сразу предупреждаю… если ты хоть самую малость шевельнешься, то порки тебе не миновать…

– Ладно, – с радостной готовностью согласился маленький Ростик, снова, как и вчера, умащиваясь на краю Ваниной постели…

Нет, не для того Ростик весь день хорошо себя вел и Ваню слушался, чтобы спать, когда ночь наступит, в постели своей, а для того Ростик с Ваней не оговаривался и от дома ни на шаг не отходил, как ему старший брат велел, чтобы была у него, у Ростика, возможность дальше идти по пути познания и прочих всяких интересных открытий. Ибо надеялся Ростик узнать в эту ночь, что за жидкость выстреливается из Ваниной пиписьки, да и саму пипиську тоже еще нужно было рассмотреть и исследовать повнимательней… А Ваня, когда он сказал Ростику «отпорю», вдруг неожиданно сообразил, что неспроста Ростик так настойчиво к нему в койку просится, и подумал внезапно Ваня: а что, если Ростику разрешить с собой лечь, а потом сделать вид, что он, то есть Ваня, уснул… не откроется ли здесь чего? – так коварно подумал Ваня… И вот лежат они на одной кровати, и каждый ждет терпеливо своего часа. Вдруг слышит Ваня, что Ростик как бы закашлялся, да только кашель у него какой-то ненатуральный и неестественный, – промолчал Ваня; дальше лежат… Вдруг чувствует Ваня, что Ростик его легонько в бок толкает и делает это, причем, совершенно сознательно – ничего Ваня не сказал на это, а только, изображая глубокий и непросыпный сон, задышал еще ровнее и глубже… «Ну, – думает Ростик, – пора!» Перевернулся он осторожно на бок – повернулся к Ване, лежащему на спине, лицом и даже немного придвинулся, чтобы заниматься исследовательской работой удобнее было… а Ваня знай себе спит – не просыпается! Откинул Ростик одеяло в сторону – спит Ваня пуще прежнего! Протянул Ростик руку…

А Ваня был хотя и в других трусах, но опять «семейных» – в темно-синюю вертикальную полоску… и чувствует Ваня, как рука Ростика, его теплая ладошка, коснулась через трусы вальяжно откинувшегося петушка, и тут же, по петушку скользнув, прытко нырнула в трусы… Блин! Ваня еле удержался, чтоб не вздрогнуть… Это что ж получается? Ростик, выходит, для этого так настойчиво просился с ним, с Ваней, спать? Чтоб у него, у Вани, пощупать да полапать петушка? Ростик… голубой он, что ли? Заколотилось у Вани сердце… а ладошка Ростикова, ладошка его горячая, обхватила, между тем, петушка и осторожно и нежно сжала его, исследуя на упругость… и петушок, доселе дремавший по причине индифферентного к нему отношения со стороны Вани, а также по причине некоторой усталости от всех тех изнуривших его тренировок и репетиций, какие Ваня ему полдня устраивал, одновременно слушая музыку бури и натиска, вдруг, почувствовав не совсем уверенное и на Ванино не похожее прикосновение, приподнялся, чтоб посмотреть, что это еще за новая Дуня Кулакова объявилась и откуда она тут вообще взялась… приподнялся петушок чуть-чуть, но, ощущая теплую познавательность и самый неподдельный к себе интерес, в тот же миг приободрился и, не долго думая, встал полностью, выскочив на простор из-под трусов: вот он я – любите меня!»Ну, пидарас!» – при помощи простонародного слова нелестно подумал Ваня про своего петушка, совсем вышедшего из-под контроля. Но сам – не шелохнулся, ожидая, что будет дальше… А Ростик, видя это рукотворное чудо, даже дышать перестал – снова, как и вчера, взмывая вверх, твердо торчала Ванина пиписька, но теперь в это удивительное состояние привел ее он, Ростик! Ах, как это было интересно и увлекательно…

Покосился Ростик на Ваню – спит Ваня… и тогда Ростик, чуть приподнявшись, чтоб удобнее было, и, горячей ладошкой толстую Ванину пипиську поудобнее обхватив, осторожно задвигал, как вчера, на Ваниной пипиське тонкую нежную кожу, зачарованно глядя в лунном свете, как от этих его движений появляется и скрывается на гриб похожая пиписькина макушка… «Ни хуя себе… метаморфозы! – мешая слова, принадлежащие широким народным массам, со словами, значение которых массы широкие не знают, замысловато подумал Ваня, чувствуя на своем петушке теплую Ростикову ладошку, сжатую вокруг петушка в кулачок. – Это он… блин, он что – дрочит мне, что ли? Хуй мой дрочит… » Лежит Ваня, спящим прикинувшись, и никак не может сообразить, что же это все значит, а самое главное – что ему, Ване, сейчас делать… Продолжать лежать, ожидая, что будет дальше? Прекратить немедленно этот творимый Ростиком беспредел – свет включить и Ростика, не откладывая до завтра, с пристрастием допросить, кто научил его так делать? Отдубасить маленького Ростика, чтоб навеки отбить у него охоту лазить к пацанам в трусы? А может, продолжая «спать», просто перевернуться на живот и – таким образом лишить Ростика доступа к петушку? Что, что делать?! Лежит Ваня на спине, раздвинув ноги, и так ему, Ване, этот творимый Ростиком беспредел приятен… никогда ведь еще ему, Ване, никто так не делал – все сам да сам… труженик, одним словом!»Неужели, – думает Ваня, – наш Ростик голубой? Или это, – думает Ваня, – еще ничего такого не значит?» И вспомнил Ваня внезапно, как один раз… да, один раз он, то есть Ваня, и друг его школьный, Вовчик с первого этажа… как они в шкаф однажды забрались, и там, в темноте платяного шкафа, трусики приспустив, друг у друга петушков в темноте рассматривали и один одному их, петушков, в шкафу дрочили… ну, может быть, не совсем дрочили, а только дергали да сжимали, но всё равно… вот, блин, дела! Про этого Вовку Белковского потом говорили… ну-да, в седьмом классе это было, они занимались тогда во вторую смену… и про Белковского поползли слухи, что его, когда он остался в классе после уроков дежурить, несколько старшеклассников защеканили – дали ему пососать… и он, то есть Вовчик, будто бы не очень сопротивлялся… и даже… даже, как говорили, совсем не сопротивлялся – у всех отсосал… ну, блин, дела! Ваня вдруг вспомнил, что, едва только слухи это появились, Вовка, ни с кем в классе не попрощавшись, внезапно исчез – перевелся в другую школу… и даже во дворе стал всех избегать, а потом они, Белковские, вовсе съехали – в другой город уехали… говорили, что Вовку этого будто бы щеканили уже другие старшеклассники – в другой школе… Да, забыл он, Ваня, обо всем этом забыл… а ведь все это было: дрочили они хуи друг другу, сидя у Вовки дома в платяном шкафу, но чья это была инициатива, теперь уже не вспомнить… хотя, разве то хуи были? Так, карандашики… Ваня с высоты своих полных шестнадцати лет хотел даже улыбнуться, на секунду расслабившись в тёплой и даже горячей ладони сопящего Ростика, но вовремя спохватился, что улыбка может выдать его неспящее состояние… а состояние, справедливости ради мы должны сказать, было у Вани очень и даже очень хорошее, – Ростик, по малолетству своему потеряв бдительность, вовсю ласкал Ваниного петушка, и Ваня уже невольно чувствовал, к чему дело идет и чем это все сейчас закончится…

Ах, как приятно и даже очень приятно было Ване! Даже возникло горячее, из сердца идущее желание прижать Ростика к себе, обнять его – крепко-крепко, поцеловать его, как утром, в стриженую макушку… но Ваня удержал себя и не позволил себе каких-либо голубых вольностей, потому как он, Ваня, голубым не был. Ростик, может, и был, а он – нет! И вообще – дикость… «Завтра… – подумал Ваня, сдерживая из последних сил свое возбужденное дыхание, – завтра что-нибудь я придумаю, как обо всем у Ростика разузнать… кто его научил так делать… и кому он еще так делал… отдубасю его завтра по первое число… а сегодня… – подумал Ваня, сдерживая дыхание, – сегодня пусть уже… пусть доделывает свое голубое дело до победного конца… » И только Ваня так пораженчески подумал, как почувствовал такую сладость необыкновенную… Ростик замер, приоткрыв рот: Ванина пиписька, вдруг задергавшись в его, Ростиковой, руке, неожиданно выплеснула из себя тонкую струйку, и струйка эта, упруго подлетев вверх, горячо шлепнулась Ростику на руку… блин, Ваня даже дернул ногами во сне! Кончил Ваня… и ничего вроде не делал – все за него Ростик сделал, а сердце в груди колотится, и даже жопа у Вани вспотела… «Ну, Ростик – пидарёнок маленький… завтра я тебе учиню допрос!» – думает Ваня, лежа на спине, а самому так пусто внизу живота и так легко и приятно, что думать вообще ни о чем не хочется. А Ростик, уже зная, что пиписька Ванина теперь сделается мягкой и уже не такой интересной, понюхал руку свою, Ваниной малафьей обделанную, вытер руку о край простыни и, думая, что это не последний раз – что впереди у него еще две недели, опять заботливо укрыл Ваню и себя одеялом и, незаметно к Ване прижавшись, уснул, вполне удовлетворенный первыми шагами на пути своих исследовательских изысканий… И вслед за Ростиком вскоре Ваня уснул, так и не решив: Ростик, брат его младший, уже голубой или еще нет.А утром Ваня, опять проснувшись первым, опять обнаружил, что спит Ростик, сбоку к нему, к Ване, плотно-плотно прижавшись, рукой одной его, Ваню, обнимая, и он, Ваня, Ростика, крепко спящего, тоже обнимает и даже немного к себе прижимает, и так хорошо ему, Ване, теплого Ростика к себе прижимать… в одно мгновение вспомнил Ваня всё-всё, что было вчера: и как спящим он, Ваня, прикинулся, и как Ростик его петушка окучивал… и какие у него, у Вани, по этому поводу мысли были – догадки и подозрения… лежит Ваня – думает: «Ну, а если он голубой… что теперь – убить его?» – и дальше думает: «Ерунда всё это! Как, бля, в таком возрасте можно быть голубым? Он же маленький еще… » – и снова думает: «А если, бля, голубой… то что надо делать – дубасить его или нет? И вообще… что делать?!» Покосился Ваня на Ростика, в бессознательном сне к нему прижавшегося: теплый Ростик, родной… наклонился Ваня невольно и, не думая, какой Ростик ориентации, поцеловал его, спящего, в стриженую макушку… ах, Ростик, Ростик! Какая разница, какой ты, Ростик, ориентации – все равно ты любимый… и самый лучший! И хоть он, Ваня, никаких телячьих нежностей не позволял себе с Ростиком и даже Ростика иногда третировал и напрягал, но… разве он, Ваня, не любит его? И если кто-нибудь… когда-нибудь… если кто-то обидит Ростика… если какой-нибудь пыльный ублюдок с черепом, наголо бритым и изнутри от рождения деформированным, хотя бы искоса на него, на Ростика, посмотрит… – добрый Ваня невольно сжал кулаки… и только тут почувствовал лежащий на спине Ваня, что опять, как вчера, упирается ему в бедро вздернутый Ростиков краник. И любопытно Ване стало, что там у него, у Ростика, на самом деле. Толкнул он тихонько Ростика в бок, проверяя, крепок ли утренний сон у младшего брата, – спит Ростик – не просыпается… оттянул Ваня резинку Ростиковых трусиков-плавок и едва не присвистнул от удивления: нет, с его, Ваниным, петушком равнять было нечего, но и не карандашик уже там, у Ростика в трусиках, был… не карандашик, а маленький такой огурчик, твердо торчащий, и вокруг этого вздернутого огурчика, у самого-самого основания, уже несколько волосков росло… даже, может, с десяток волосков. «Ну, блин – краник… какой он маленький? У него, блин, уже не краник, а почти петушок! – несколько растерянно и в то же время не без некоторой гордости за младшего брата подумал Ваня, осторожно отпуская резинку Ростиковых трусиков назад… И вдруг он, Ваня, почувствовал такой необыкновенной силы ответственность за маленького Ростика, что даже дыхание у него, у Вани, перехватило. «Сегодня же с ним поговорю, – твердо решил Ваня. – Кто еще с ним поговорит, кроме старшего брата?»

– Ростик, Ростик… просыпайся! – Ваня нежно затормошил Ростика, предварительно убрав его сонную руку со своей юной мужской груди. – Слышишь? Просыпайся…

– М-м-м, – сказал Ростик, не открывая глазки.

– Просыпайся… – повторил Ваня.

– М-м-м, – повторил Ростик, не открывая глазки.

– Просыпайся, блин! Мычишь, как корова… а ну, вставай! – у Вани, шестнадцатилетнего студента первого курса технического колледжа, вмиг – по причине отсутствия всякого педагогического такта – испарилось терпение смотреть на Ростиковы в бессознательном состоянии демонстрируемые понты.

Услышав, что его, Ростика, уже сравнивают с коровой, он, Ростик, мгновенно открыл глаза и, инстинктивно и бессознательно прикрыв ладошкой оттопыренные трусики, в один миг соскочил с Ваниной кровати. Но Ваня уже успел получить некоторый заряд самодосады, и потому дальше все получилось спонтанно.

– Ты зачем моего петуха трогал? – неожиданно строго проговорил Ваня, и взгляд Ванин мгновенно наполнился бесконечным педагогизмом.

– Какого петуха? – Ростика царапнуло слово «трогал», но Ростик, еще ни о чем не догадываясь, удивленно округлил глаза.

– Какого… такого! Ты зачем его трогал? – еще строже произнес Ваня.

– Кого, Ваня? Я никого не трогал, – попытался Ростик безнадзорно уйти от настигающей его ответственности.

– Хуй мой – вот кого! Ты зачем его вчера дрочил? – Ваня, исчерпав запас педагогического терпения, перешел на язык, понятный самым широким массам любого возраста. И Ростик… маленький Ростик не был исключением – он тоже относился к этим безымянным массам, то есть маленький Ростик знал, что слово «дрочить» означает самодостаточно раздражать свою собственную пипиську с целью получения эротического удовольствия, но только стеснялся Ростик произносить это грубое слово вслух и потому никогда это слово не говорил. А Ваня сказал… и прозвучало это слово в Ваниных устах естественно и даже небезобразно.

– Что я делал вчера? – переспросил Ростик, но переспросил он не потому, что не понял Ваню, а переспросил исключительно для того, чтобы выиграть хоть секундочку времени.

– Хуй мне дрочил – вот что! И нечего дураком прикидываться! Я спрашиваю: ты зачем это делал? – еще строже проговорил Ваня, студент первого курса технического колледжа.

– Ты же спал, Ваня… – еще не веря, что тайное стало явным, удивленно проговорил Ростик и вдруг… вдруг поняв, что он, Ростик, влип, и влип по-крупному, и что теперь, наверное, пока мамы и папы нет, Ваня его убьет, Ростик, глядя на Ваню круглыми неотрывными глазами, неожиданно искривил лицо… глаза его мгновенно наполнились слезами… и Ростик, всё так же неотрывно глядя на Ваню, без всякой хитрости и прочего лукавства заревел. – Я… его… не трогал… он сам… я только… только посмотреть… посмотреть хотел…

– У себя смотри, если хочешь… Тебя кто этому научил? – Ваня, невольно растерявшийся при виде такой несознательной реакции со стороны Ростика, чуть убавил накал строгости в своем по-прежнему педагогическом голосе.

– Никто… я только… посмотреть… посмотреть у тебя… – заливался горючими слезами стоящий перед Ваней Ростик. – Большой он… или какой…

– А дрочил зачем? – продолжая допрос с пристрастием, Ваня еще чуть-чуть непроизвольно убавил в голосе накал взыскательной строгости.

– Я… я не дрочил его… я сам… я сам не знаю… я… нечаянно… – заливаясь слезами, вел диалог со старшим братом горько плачущий Ростик.

– Что «нечаянно», что «нечаянно»? Рукой кто смыкал?! Я?!

Ростик, не прекращая рыдать, молчал. Конечно, Ваня был прав: для нечаянности он, маленький неосторожный Ростик, слишком… слишком целенаправленно и увлечённо «смыкал» рукой, и отрицать этот очевидный, если уж Ваня не спал, факт, было глупо… ну, и что было Ростику отвечать? Ваня был прав, и Ростик, рыдая, молчал…

– Вот! – Ваня, словно желая окончательно и бесповоротно припереть Ростика к стенке, ткнул пальцем в край простыни. – Это что?!

Заливаясь горючими слезами, Ростик молча и виновато покосился туда, куда был устремлён Ванин палец, – на простыне, точнее, на том месте простыни, о которое он, Ростик, беспечно вытер свою руку по окончанию исследования, было отчетливо заметно чуть желтоватое и довольно приличных размеров пятно… ну, правильно: этой горячей жидкости было много, и пятно получилось большое… и снова ему, кругом виноватому Ростику, было совершенно нечего сказать – все, буквально все улики были против него, маленького Ростика!

– Я постираю, – сквозь рыдания пообещал Ростик,

– «Я постираю!» – передразнил Ваня. – У себя дрочи… понял?

– Понял… я всё понял… – маленький Ростик, кивая головой, никак не мог подавить рыдания.

– Что ты понял? – Ваня, хотя и убавил накал взыскательной строгости в голосе, но всё ещё был в запале. – Ну! Что ты понял?

– У себя… у себя дрочить буду… – заливаясь слезами, Ростик стоя перед Ваней в белоснежных трусиках, и плечи у Ростика неудержимо вздрагивали.

– И нечего реветь! – Ваня почувствовал дискомфорт и даже некоторую душевную неуютность оттого, что Ростик плачет, и, чтоб разговор этот завершить, назидательным тоном проговорил: – Еще раз тронешь…

И здесь Ваня сказал то, что он говорить совершенно не думал. Точнее, он думал это сказать, но по причине предварительной непродуманности воспитательного момента произошла коварнейшая подмена в выборе языка. Да-да, мой многоопытный или, наоборот, неискушенный читатель! Наш великий, могучий, правдивый и свободный русский язык в то же время бесконечно богат и многогранен своими оттенками и прочими музыкально-смысловыми обертонами. Ведь что хотел сказать Ваня? Захваченный небывалым подъёмом вдруг появившегося педагогизма, он только хотел сказать, что он Ростика накажет, и ничего более этого Ваня сказать не хотел! Накажет! Но, невольно мешая в ходе воспитательного процесса слова из языка общечеловеческого и языка, на котором говорят преимущественно дети пыльных городских окраин, Ваня сказал безутешно плачущему Ростику то, что он, Ваня, хотел сказать младшему брату, да, как выяснится это очень и очень скоро, немного не то и даже… даже совсем не то:

– Еще раз тронешь – я тебя выебу! – сказал Ваня, шестнадцатилетний студент первого курса технического колледжа, своему младшему брату Ростику в порыве педагогического приступа. – Понял?

«Я тебя выебу!» – сказал Ваня… конечно, Ваня выразился фигурально, подразумевая, что он Ростика накажет… да-да, именно накажет! И когда он, Ваня, сказал «я тебя выебу!» – это означало всего лишь «я тебя накажу!», и ничего более, – именно так частенько обозначают представители широких масс и прочие пыльные дети свое желание кого-либо наказать, сознательно совершенно не подразумевая при этом совершить с участником диалога сексуально-половой акт. Сознательно – нет, не подразумевая… а – бессознательно?»Я тебя выебу!» Так ведь и говорят самые мужественные и одиозно натуральные представители наиболее пыльных городских окраин: «я тебя выебу!» И даже Ваня… даже Ваня так сказал, совершенно не думая и даже не предполагая совершать с маленьким Ростиком сексуально-половое насилие! И ведь Ваня этот жил не на пыльной душевной окраине, а жил в самом что ни на есть центре города N, и вот – на тебе: туда же… Ох, темны, бесконечно темны глубины нашего подсознания, и – используя наш великий и могучий, правдивый и свободный русский язык, мы сами порой не понимаем, как он, коварный, нас выдает… Да вот хотя бы: «Пизды дам!» – угрожающе говорит один товарищ своему другому товарищу или даже просто транзитному и вообще малознакомому соотечественнику, таким популярным и вроде бы вполне понятным образом обещая устроить кому-либо мордобитие, и все однозначно воспринимают это несказочное выражение именно как угрозу… а на самом деле? Не есть ли эта довольно распространённое выражение словесной и даже вербальной угрозы невольным выражением неосознаваемого желания заполучить в своё анальное отверстие чей-то половой член? Н-да… во всяком случае, когда мне в моей несколько бесшабашной и даже беспутной юности кто-нибудь говорил это самое выражение – «пизды дам!» – я всегда уточнял-переспрашивал, что именно имеет в виду говорящий… ну, то есть: нужен ли нам будет вазелин или у говорящего эту неоднозначную фразу всё уже проработано и многократно натренировано, что даёт ему основание так смело и даже безоглядно звать меня в гости… так вот, мой читатель, скажу ещё раз: темны, темны и таинственны заповедные глубины нашего подсознания – как омут, таящий в своей никому неведомой глубине черт знает что… и Ваня, сказав «я тебя выебу!», в первые секунды даже сам не понял, на каком языке он высказывает Ростику свое горячее желание поработать на педагогической ниве, а именно – маленького Ростика наказать.

– Ты понял меня? – уточняя, переспросил Ваня, всё ещё пребывая в запале – еще сам не понимая, что он сказал и что говорит.

– По… нял… – автоматически отозвался Ростик, поскольку слово «понял?» уже несло в себе некое завершающее и даже подытоживающее значение разбирательству и потому в слове этом непроизвольно и смутно уже слышалось и даже явно сквозило грядущее прощение.

– Что ты понял? Повтори! – потребовал Ваня, одержимый воспитательным моментом.

– Ты… ты меня выебешь, – прилежно повторил послушный Ростик, постепенно переставая всхлипывать и словно вслушиваясь в свои собственные слова…

– Да! – все еще охваченный педагогическим зудом, горячо воскликнул Ваня. – И буду ебать тебя за каждый твой ляп! Понял? Хватит придуряться! Ты уже не маленький! Боится он спать один… а хуй чужой дрочить ты уже не боишься, да? Не боишься?

Ростик, совсем перестав всхлипывать, не без некоторого любопытства смотрел на это во всех отношениях занимательное воспитательное мероприятие, объектом которого он, Ростик, был… да что там любопытство! Ростик, можно сказать, был поневоле зачарован плещущим через край бессознательным Ваниным педагогизмом, – ведь как напористо, а главное… главное – как многообещающе говорил Ваня! И – сколько нового и неизведанного таили в себе уверенные его слова!

– Ты все понял? – вконец уже остывая, но еще не понимая, чего такого волнующе замечательного он впопыхах пообещал Ростику, спросил Ваня.

– Да, – с готовностью отозвался Ростик и, по своей малолетней наивности торопясь, тут же решил прояснить для себя некоторые детали предстоящего ему наказания… но нельзя же было об этом спрашивать в лоб! И Ростик, зайдя деликатно издалека и тем самым коварно усыпляя Ванину бдительность, проговорил: – Ваня, а можно, я у тебя спрошу?

– Спрашивай, – великодушно разрешил Ваня, страшно довольный собой и своими внезапно открывшимися наклонностями педагога… Ах, Ваня, Ваня! Знал бы он, студент первого курса технического колледжа, о чем его спросит маленький любознательный Ростик, он бы тысячу раз подумал, прежде чем разрешить Ростику его вопрос, непростой и даже животрепещущий, задавать вслух.

– Ваня, – осторожно проговорил Ростик и, сделав совсем небольшую паузу, простодушно поинтересовался… да, он поинтересовался, поскольку имел полное и даже законное право знать исчерпывающий ответ на свой вопрос во всех волнующих и даже животрепещущих аспектах, поскольку это касалось непосредственно его, маленького Ростика. – А как ты будешь меня ебать?

«Раком!» – все еще находясь в плену языка, на котором говорят пыльные дети городских окраин, хотел безнадзорно ответить любопытствующему Ростику Ваня, но неожиданно поперхнулся, и… глаза у Вани полезли вверх.

– Что ты сказал? – голосом, полным самых разных обертонов, произнес, чуть запинаясь, Ваня, и только тут… только тут стало до него, до Вани, доходить, что именно сказал он маленькому Ростику… и даже не просто сказал, а горячо и искренне пообещал, и даже… даже потребовал от Ростика, чтобы плачущий Ростик повторил, что он, Ваня, ему сделает, если Ростик будет себя плохо вести.

– Как ты будешь меня ебать? – повторил Ростик, не отрывая от старшего брата ждущего ответа и потому бесконечно любознательного взгляда.

– Ростик… – мысли Ванины трусливо заметались, как мечутся в поисках лучшей доли наши наиболее принципиальные и неподкупные политики. – Ростик! – с максимально возможной укоризной в голосе произнес Ваня, инстинктивно стремясь перевести стрелки на малолетнего Ростика и тем самым сделать своего младшего брата козлом отпущения, как это уже происходило не раз. – Как ты можешь… да, как ты можешь говорить такие слова?

– Но ты ведь сам… – совершенно справедливо хотел возразить Ростик и даже успел произнести первые четыре слова своей оправдательной речи, но Ваня не дал ему договорить, поскольку речь Ростика таила для Вани угрозу оказаться безгласным в этом вечно занимательном диалоге-диспуте под кодовым названием «кто первый сказал», который они, то есть Ваня и Ростик, время от времени проводили.

– Что «сам», что «сам»? – перебивая Ростика, горячо воскликнул Ваня, переходя в наступление посредством хоть и риторических, но при напористой интонации очень даже сбивающих с толка вопросов.

– Ты первый сказал это слово, – мгновенно используя паузу, непроизвольно возникшую в Ванином оборонительно-наступательном вербальном потоке, готовом обрушиться на малолетнего Ростика, быстро проговорил Ростик, ухитрившись таким образом донести до Вани мысль истины.

– Я взрослый… я уже большой, и я могу так говорить. Понял? Это во-первых. А во-вторых… – Ваня понял, что, владея двумя языками и в пылу педагогического рвения в этих языках немного запутавшись, он теперь должен сделать обратный перевод, чтобы донести до Ростика то, что он хотел сказать в действительности, а не то, что этот маленький Ростик… «этот бычара по своему дебильному малолетству» с замиранием бестолкового сердца извращенно услышал. – Во-вторых, я хотел тебе сказать, что я буду тебя наказывать… понял? Наказывать за плохое поведение… вот что я хотел тебе сказать! Понял?

Ах, еще бы Ростик не понял! Или детство его проходило в районах, отдаленных от нашей специфической цивилизации китайской стеной? Или он дышал не одним воздухом с безысходно убогими детьми пыльных городских окраин? Ведь не с какого-нибудь Сатурна, удаленного от наших традиционных понятий, прилетел маленький Ростик! Не на Марсе же он родился! И хотя он, Ростик, по малолетству своему в тюрьме не сидел и, как говорят в таких случаях, зону не топтал, но… разве не знал любознательный Ростик, что горячее и даже очень горячее тайное желание официально позорных нетрадиционных удовольствий очень часто облекается в форму неизбежного наказания за какой-либо проступок, чтобы никто никогда уже не мог сказать про истекающего сладострастной слюной вершителя наказания, что он язычник и извращенец, что он – даже страшно, страшно подумать! – неоспоримый приверженец этого как бы позорного и потому официально осуждаемого и даже публично презираемого нетрадиционного удовольствия! Ах, мой читатель! Разве тебе, мой читатель, неизвестно, что в нашей традиционно свободной стране-державе, истекая слюной сладострастия, от души и всласть наказать всегда можно кого угодно и, что самое главное и самое продуктивное, за что угодно – было бы только волнующее, заставляющее биться сердце желание это самое наказание осуществлять! И виноватым можно назначить любого, и особенно – что чаще всего и происходит! – того, кто посмазливее на мордашку и у кого наводящий на всякие-разные теплые мысли аппетитный станочек для проведения сладко манящего и тайно желаемого воспитательного процесса… и вот уже после отбоя в спальнях разнообразных кадетских корпусов и в тесных уютных каптерках аскетизмом ласкающих взор солдатских казарм, в разных, от постороннего глаза сокрытых и потому для подобных дел неизменно удобных местах детских домов-интернатов, в темных подвалах безликих многоэтажных домов на пыльных окраинах маленьких и больших северо-южных городов и еще… еще в самых разных и даже совсем неожиданных местах, выстраиваясь в нетерпеливую очередь и отпуская по этому случаю разнообразные глумливые шуточки, камуфлирующие истинное желание-настроение, старшие или более сильные молодые рыцари «опускают» своих более юных или более слабых, а потому плачущих и безуспешно вырывающихся соотечественников, заполучая в такой извращенной форме тайно желаемое и сокровенно заветное, совершенно не боясь при этом прослыть «извращенцами»… Ах, как все просто в нашей не понимаемой обычным умом и не измеряемой общим аршином державе! Ну, в самом деле: разве могут «крутые мачо» и «настоящие пацаны» искренне сюсюкать с другими пацанами, словно бабы – словно «педики» или «голубые»? Разве могут они, стопроцентные мужчины, однополого секса хотеть и желать? Ни за что! Что они – извращенцы, что ли?»Пацаны! Этот козлик явно борзеет… надо его, бля, выебать – поставить на место!» – вот как делают «настоящие пацаны», сознательно или бессознательно камуфлируя свои подлинные желания во вполне приемлемую и для себя успокоительную упаковку: не «выебать – получить удовольствие», а «выебать – поставить на место». Да, «поставить на место» какого-нибудь пацана, предварительно назначенного «виноватым» – это занятие для мужчин настоящих! И вот уже, после отбоя, один держит мальчишку за руки, другой удерживает мальчишке ноги, еще один – третий – обхватив ладонями горячие упругие булочки, разводит, раздвигает их в стороны, а четвертый – насиловать вырывающихся мальчишек всегда удобнее вчетвером… или всё-таки впятером? – четвёртый-пятый, предвкушая приближающееся осуществление тайной мечты, направляет свой залупившийся, хищно подрагивающий член в стиснутое, но под горячим напором члена тут же податливо и упруго разжимающееся мальчишеское очко… ах, какая это упоительная сладость! И главное… главное – разве у кого-то повернется язык сказать, что эти четверо-пятеро, по очереди насилующие симпатичного мальчишку в спальне кадетского корпуса, извращенцы и пидарасы? Нет! Они ведь только наказывали зарвавшегося наглеца, и ничего более, – исключительно воспитательный процесс… и никто не признается вслух, что им движет на самом деле. А иные так и вовсе не понимают, что ими движет на самом деле – какие неосознанные ориентации в них бушуют… «Я тебя выебу!» Ах, какое заветное, но подчас не осознаваемое желание срывается с губ – какая мечта, прикидываясь выражением словесной угрозы, всплывет из темных глубин подсознания! О, великий, могучий и, что самое главное, бесконечно правдивый русский язык!»Выебу» в значении «накажу», и – «накажу» в значении «выебу»: «Я тебя выебу!» – говорит один другому, и попробуй, читатель, без сопутствующего контекста догадаться, что именно он хочет сделать: он хочет кого-то примерно наказать или обещает кому-то нечто большее… «я тебя выебу!» – говорящий эти слова угрожает кому-то или… или – под видом угрозы – грезит вслух?»Я тебя выебу!» – поди разберись, что сие означает… с одной стороны – вечно молодое и от природы совершенно естественное сексуальное желание, а с другой стороны – желание, официально объявленное когда-то в нашей далеко не сказочной стране бесстыднейшим извращением и потому вынужденное стыдливо маскироваться в форму неотвратимого наказания, – вот что отразилось в нашем великом, могучем и правдивом языке в одном, но бесконечно ёмком слове «выебу»… во всяком случае, я всегда с любопытством смотрю на стопроцентных мачо и прочих крутых парней, говорящих это – таким образом кому-то угрожающих… Словом, всё смешалось в деревне Облонских! И потому нет ничего удивительного, что когда один, то есть Ваня, говорил одно, то другой, а именно Ростик, слышал в это же самое время совершенно иное, ибо обещание «я тебя выебу» можно действительно проговорить как «я тебя накажу» и в то же самое время услышать его в самом что ни на есть буквальном смысле – «я совершу с тобой половой акт»! Что Ростик как мальчик прилежный и любознательный, внимательно слушавший старшего брата, по причине пробуждающегося интереса к тайнам пола и не замедлил сделать… О, мой читатель! Я уже предвижу твоё первое, преисполненное скептицизма возражение: «Как?! Маленький Ростик, только накануне получивший «пятерку» по географии и даже «пятерку» по русскому языку?! Откуда он, еще несколько минут назад так отчаянно и безутешно плакавший, стоя перед старшим братом, откуда он, маленький Ростик, может обо всем этом знать?!» О чём «об этом»? – спрошу я читателя в свою очередь. Конечно, ни о кадетских корпусах, ни о пропитанных вазелином и спермой матрасах в жарких солдатских каптерках, ни о прочих не менее интересных местах маленький Ростик что-либо знать по причине своего поднадзорного малолетства еще не мог. Но разве, вступая в жизнь, не жизнь «по понятиям» и не сами «понятия» мы невольно и даже подсознательно усваиваем в первую очередь, еще ничего об этой жизни не зная? Как говорится, совсем не обязательно топтать зону – зона всегда с тобой… и маленький Ростик, дышащий одним общим воздухом с пыльными детьми городских окраин, был, конечно же, осведомлен, что старшие в знак наказания – под видом наказания – могут факать младших. «Я тебя выебу!» – сказал Ваня в значении «я тебя накажу», и маленький Ростик это Ванино обещание наказать, произнесённое в популярной народной форме, тут же истолковал в пользу своего просыпающегося любопытства, а именно: «наказание» может быть выражено в форме сексуального акта, и это, как говорил один петроградский матрос, на южную землю приехавший по зову партии поднимать целину, факт.

«Стоп! – скажет дотошный читатель. – Получается, что маленькому Ростику захотелось быть наказанным в такой, прямо скажем, популярной в местах однополого скопления форме? Но разве… разве первое слово, которым пыльные дети с пыльных окраин по-прежнему характеризуют первого встреченного ими приверженца воспетой величайшими умами цивилизации лунной любви – это не смачно хлесткое слово-ругательство «пидарас»? И разве, еще ничего толком не зная о всяких сексуальных пристрастиях и по этой самой причине еще никаких своих собственных осознанных пристрастий вообще не имея, мы не впитываем чутким запоминающим ухом ту пусть уже не однозначно глумливую, но по-прежнему насмешливую интонацию, с какой это слово произносится справа и слева на пороге нашей начинающейся жизни? Что, – воскликнет недоверчиво читатель, – неужели маленькому Ростику захотелось стать «пидарасом»? Ведь не с Марса же он прилетел, и не на Сатурне он родился! А прочем… впрочем, – опомнится дотошный читатель, осознавая, что с подобными вопросами и прочими восклицаниями далеко не уедешь, – допустим, что грубое слово «пидор» было когда-то действительно едва ли не самым единственным словом для обозначений приверженцев лунной любви, в самые разные века и столетия совсем другими словами воспетой разнообразными умами цивилизации… но разве, – воодушевляясь, нетерпеливо воскликнет дотошный читатель, – разве после того унылого лагерного периода не возникла и не выросла на обломках поверженных лагерей новая прекрасная жизнь, полная свободы и света? И разве не появились новые благозвучные слова, обозначающие приверженцев нетрадиционных наклонностей? И разве, – все увереннее начнет развивать свою мысль мой нетерпеливый читатель, – разве нет сегодня той восхитительной свободы, о которой в лагерные годы тоталитарного однообразия мы все не могли даже мечтать? Разве, – воскликнет торжествующий читатель, насмотревшись новостей и прочих оптимистический программ в местном телеящике, – всё это не так? Так! Воистину так! А если так, то… вперёд! К черту устаревшие гнусные слова, в силу своей неисправимой модальности лишь искажающие лунную любовь, воспетую лучшими умами цивилизации! Пусть Ростик без всякого страха приспускает штаны – пусть быстрее он, взрослеющий Ростик, подставляет Ванечке свою девственно сладкую, безупречно прекрасную попку! И… » Стоп! – остужу я уважаемого читателя. – Всё это так: в городе N есть два магазина «Интим» – для бедных и для богатых, есть много-много других прекрасных магазинов и прочих торговых центров, есть казино и куча всяких других демократических улиц… в городе N есть трамваи и есть автобусы, но, – позволю я себе напомнить нетерпеливо рвущемуся вперёд читателю, – в городе N нет метро… так что, многое, конечно, в городе N изменилось, но изменилось далеко не всё, и хотя появились новые и совершенно лишенные своего глумливого смысла слова, называющие людей нетрадиционных наклонностей, но это вовсе не значит, что слова старые, но для многих по-прежнему привычные, называющие людей нетрадиционных наклонностей, вышли из всякого употребления… нет, мой читатель, все великолепные преобразования, произошедшие в городе N, произошли в его центре и совсем не коснулись городских окраин – старые слова на пыльных городских окраинах никуда не делись, а вместе с ними никуда не делись, не испарились и не развеялись, старые понятия, а вместе с ними – старые комплексы, под влиянием новых слов ставшие еще более деятельными и более агрессивными, а значит – не отпала необходимость у пыльных детей с городских окраин еще более изощрённо камуфлироваться и извращаться… хотя, справедливости ради нужно добавить, многие многократно уважаемые люди в городе N уже давно и, главное, публично верили в Бога, и делали они это с той же самой подкупающей искренностью, с какой когда-то они, эти принципиальные люди, верили в ум, честь и совесть своей неоднозначной эпохи… вот, казалось бы, неоспоримое свидетельство необратимых изменений: новые люди! Ан нет! При ближайшем рассмотрении все эти новые люди… ну, ты понял, читатель, кто они, эти внешне новые люди: внешность свою, включая движимость и недвижимость, они, вечно принципиальные, не без успеха прибарахлили… а – слова? Что – старые мозги у этих многократно уважаемых и даже достойных людей сказочным образом испарились и на месте старого триумвирата, состоящего из ума, чести и совести, выросли мозги новые – с новыми прекрасными словами и совершенно новыми понятиями? Ха! Пусть в это поверят совсем закостенелые реалисты, а у нас, как-никак, сказка… впрочем, мой читатель, мы, кажется, отвлеклись, – что нам до них, до этих вечно бескорыстных и повсеместно уважаемых небожителей! Как говорится, Бог с ними… и потом, мой читатель: не будем о грустном – у нас, как-никак, сказка… это во-первых. А во-вторых… во-вторых, маленький Ростик, конечно же, знал и слова старые, и слова новые, которыми можно обозначить – назвать или обозвать – сексуальные отношения определённого свойства, но он, маленький Ростик, был еще в том великолепно безмятежном возрасте, когда слова эти – всякие слова: и прекрасные, и гнусные – ещё не обретают своего сакрального значения, а значит – все они, эти слова, еще находятся на периферии активного сознания, – маленький Ростик думал не о всяких эфемерных словах, а о вполне конкретной и на данном этапе жизни бесконечно интересной Ваниной пипиське…

Шестнадцатилетний Ваня, студент первого курса технического колледжа, сидел на своей кровати, свесив вниз в меру поросшие волосами юные стройные ноги, его только что горько плакавший младший брат Ростик стоял в белых трусиках перед ним, и, специально для малолетнего Ростика переводя с одного русского языка на не менее русский язык другой, Ваня только что уточнил – «специально для глупых» – что он, Ваня, будет Ростика наказывать и что наказывать он будет Ростика за плохое поведение… но ведь перед этим он, этот самый Ваня, сказал впечатлительному Ростику, что он, старший брат и студент первого курса технического колледжа, его, то есть Ростика – брата младшего, выебет, – ну, и что, спрошу я вдумчивого читателя, должен был думать маленький Ростик, слыша все эти отнюдь не противоречащие друг другу обещания? Совершенно верно! Что Ваня его, Ростика, выебет, но при условии, если Ростик в чем-то перед ним, перед Ваней, провинится… чего же здесь, право, было непонятного? Если Ростик провинится, Ваня его накажет… только и всего! Конечно, если бы кто-то чужой пообещал таким образом его, Ростика, наказать, то Ростик наверняка бы обиделся или даже, несмотря на свою поднадзорную домашность, дал бы сказавшему такое в глаз… но ведь это был Ваня – старший брат, которого мама велела слушаться… а еще Ваня был такой теплый по утрам, что от него не хотелось отрываться, а еще… еще – у него, у Вани, была такая сказочная пиписька… настоящая большая пиписька, и ее, эту самую пипиську, как знал достаточно просвещенный Ростик, в подобных наказаниях очень даже используют… ну и как, спрошу я моего взыскательного читателя, маленький Ростик после таких диспозиций мог старшему брату Ване не подчиниться.

– И если ты еще хоть раз произнесешь плохое слово, я… – Ваня на мгновение запнулся, но тут же нашелся, – я расскажу всё маме. Понял?

&nbsp