Васька красный

Недавно в публичном доме одного из поволжских городов служил человек лет сорока, по имени Васька, по прозвищу Красный. Прозвшце было дано ему за его ярко-рыжие волосы и толстое лицо цвета сырого мяса.

Толстогубый, с большими ушами, который торчали на его черепе, как ручки на рукомойнике, он поражал жесстоким выражением своих маленьких бесцветных глаз; они заплыли у него жиром. блестели, как льдины, и, несмотря на его сытую, мясистую фигуру, всегда взгляд его имел такое выражение, как; будто этот человек был всегда смертельно голоден. Невысокий и коренастый, он носил синий казакин, широкие суконные шаровары и ярко вычищенные сапоги с мелким набором. Рыжие волосы его вились кудрями, п, когда он надевал на голову свой щегольской картуз, они, выбиваясь из-под картуза кнерху, ложились, на околыш картуза, – тогда казалось, что на голове у Васьки и надет красный венок.

Красным его звали товарищи, а деивицы прозвали его Палачом, потому что он любил истязать их.

В городе было несколько высших учебных заведений, много молодежи, поэтому дома терпимости составляли в нем целый квартал: длинную улицу и несколько переулков. Васька был известен во всех домах этого квартала, его имя наводило страх на девиц, и, когда они почему-нибудь ссорились и вздорили с хозяйкой, – хозяйка грозила им:

Смотрите вы!.. Нс выводите меня из терпения, – а то как позову я Ваську Красного!..

Иногда достаточно было одной этой угрозы, чтоб девицы усмирились и отказались от своих требований, порой вполне законных и справедливых, как, например, требование улучшения пищи или права уходить. из дома на прогулку. А если одной угрозы оказывалось недостаточно для усмирения девиц, – хозяина звала Ваську.

Он приходил медленной походкой человека, которому некуда было торопиться, запирался с хозяйкой в ее комнате, к там хозяйка укалывала ему подлежащих наказанию девиц.

Молча выслушав со жалобу, он кратко говорил ей:

– Ладно…

И шел к девицам. Они бледнели и дрожали при нем, он это видел и наслаждался их страхом. Если сцена разыгрывалась в кухне, где девицы обедали и пили чай, – он долго стоял у дверей, глядя на них, молчаливый и неподвижный, как статуя, и моменты его неподвижности были не менее мучительны для девиц, как и те истязания. которым он подвергал их.

Посмотрев на них, он говорил равнодушным и сиплым голосом:

– Машка! Или сюда…

– Василий Мироныч! – умоляюще говорила девушка. – Ты меня не тронь! Не тронь… тронешь – удавлюсь я…

– Иди, дура веревку дам! – равнодушно, без усмешки говорил Васька.

Он всегда добивался, чтоб виновные сами шли к нему.

– Караул кричать буду… Стекла выбью!.. – задыхаясь от страха, перечисляла девица все, что она может сделать.

– Бей стекла, – а я тебя заставлю жрать их! – говорит Васька.

11 упрямая девица сдавалась, подходила к Палачу; если же она не хотела сделать этого, Васька сам шел к ней, брал ее за волосы и бросал на пол. Ее же подруги, – а зачастую и единомышленницы, – связывали ей руки и ноги, завязывали рот, и тут же, на полу кухни и на глазах у них, виновную пороли. Если это была бойкая девица, которая могла и пожаловаться, ее пороли толстым ремнем, чтобы не рассечь ее кожу, и сквозь простыню, смоченную водой, чтоб на теле не оставалось кропоподтеков. Употребляли также длинные и тонкие мешочки, набитые песком и дресвой, – удар таким мешком по ягодицам причинял человеку тупую боль, и боль эта не проходила долго…

Впрочем, жестокость наказания зависела не сголь-ко от характера виновной, сколько от степени ее вины и симпатии Васьки. Иногда он и смелых девиц порол без всяких предосторожностей и пощады; у него в кармане шаровар всегда лежала плетка о трех концах па короткой дубовой рукоятке, отполированной частым употреблением. В ремни этой плетки была искусно вделана проволока, из которой на концах ремней образовывалась, кисть. Первый же удар плетки просекал кожу до кистей, и часто, для того, чтобы усилить боль, па иссеченную сипну приклеивали горчичник или же клали тряпки, смоченные круто соленой водой.

Наказывая девиц, Васька никогда не злился, он был всегда одинаково молчалив, равнодушен, и глаза его не теряли выражения ненасытного голода, лишь порой он прищуривал их, отчего они становились острее…

Приемы наказании не ограничивались только этими, нет – Васька был неисчерпаемо разнообразен, и его изощренность в деле истязания девиц возвышалась до творчества.

Например, в одном из заведений девица Вера Коптева была заподозрена гостем в краже-у него пяти тытысяч рублей. Гость этот, сибирский купец, заявил полиции, что он был в комнате Веры с ее подругой Сарой Шерман: иоследняя, посидев с ним около часа, ушла, а с Верой он оставался всю ночь и ушел от неё пьяный.

Делу дан был законный ход; долго тянулось следствие: обе обвиняемые были подвергнуты предварительному заключению, судились и, по недостатку улик, были оправданы.

Возвратясь после суда к своей хозяйке, подруги снова попали под следствие; хозяйка была уверена, что кража – дело их рук, п желала получить свою долю.

Саре удалось доказать, что она не участвовала в этой краже; тогда хозяйка ревностно принялась за Веру Коптеву. Она заперла ее в баню и там кормила соленой икрой, но, несмотря на это и многое другое, девица не сознавалась, где спрятала деньги. Пришлось прибегнуть к помощи Васьки.

Ему было обещано сто рублен, если он допытается, где деньги.

И вот однажды ночью в баню, где сидела Вера, мучимая «каждой, страхом и тьмой, явился дьявол.

Он был в черной лохматой шерсти, а от шерсти его исходил запах фосфора и голубонатый светящийся дым. Дно огненные искры сверкали у него вместо глаз. Он встал перед девушкой и страшным голосом спросил ее:

– Где деньги?..

Она сошла с ума от ужаса.

Это было зимой. Поутру другого дня её, босую и в одной рубашке, вели из бани в дом по глубокому снегу, она же тихонько смеялась и говорила счастливым голосом:

– Завтра я с мамой опять пойду к обедне… опять пойду… опять пойду к обедне…

Когда Сара Шерман увидала ее такой, она тихо и растерянно объявила при всех:

А ведь деньги-то украла я…

Трудно скапать, чего больше было у девиц к отношении к Ваське: страха перед ним или ненависти к нему.

Все они наигрывали с ним и заискивали у него, каждая из них усердно добивалась чести быть его любовницей, и в то же время все они подговаривали своих «кредитных» друзей сердца, гостей и знакомых «вышибал» избить Ваську. Но он обладал страшной силон и допьяна никогда не налипался – трудно было сладить с ним. Не раз ему подсыпали мышьяк к пищу, чай и пиво, и однажды допольно удачно, но он выздоровел. Он как-то узнавал обо всем, что предпринималось против него; но незаметно было, чтоб знание того, чем он рискует, живя среди бесчисленных врагов, понижало или повышало его холодную жестокость к девицам. Равнодушно, как всегда, он говорил:

– Знаю я, что вы меня зубами бы загрызли, кабы случай вышел вам… Ну, только напрасно вы яритесь… ничего со мной не будет.

И, оттопырив свои толстые губы, он фыркал в лица им, – должно быть, смеялся над ними.

Он водил компанию с полицейскими, с такими же, как сам он, «вышибалами» и с сыщиками, которых всегда много бывает в публичных домах. Но среди них у него не было друзей, ни одного из своих знакомых он не желал видеть чаще других, ко всем относился одинаково ровно и совершенно безучастно.

С ними он пил пиво и говорил о скандалах, каждую ночь случавшихся в околотке. Сам он никуда не ходил из своего дома, если его не звали «по делу», то есть за тем, чтоб выпороть или – как там говорилось – «постращать» чью-нибудь девицу.

Дом, в котором он служил, принадлежал к числу заведений средней руки, за вход в него с гостей брали по три рубля, за ночь – по пяти. Хозяйка дома, Фекла Ермолаевна, сырая дородная женщина лет под пятьдесят, была глупа, зла, побаивалась Васьки, очень ценила его и платила ему но пятнадцати рублей в месяц при ее столе и квартире – маленькой, гробообразной комнате на чердаке. В ее заведении, благодаря Ваське, среди девиц царил самый образцовый порядок; их было одиннадцать, и все они были смирны, как овцы.

Находясь в добродушном настроении и разговаривая со знакомым гостем, Фекла Ермолаевна часто хвасталась своими девицами, как хвастаются свиньями или коровами.

У меня товарец первый сорг, – говорила она, улыбаясь довольно к гордо. – Девочки все свежие, ядреные – самая старшая имеет двадцать шесть лет. Она, положим, девица в разговоре неинтересная, так зато в каком теле! Вы посмотрите, батюшка, – дивное диво, а не девица. Ксюшка! Поди сюда…

Ксюшка подходила, уточкой переваливаясь с боку набок, гость «смотрел» ее более или менее тщательно и всегда оставался доволен ее телом.

.’Это была девушка среднего роста, толстая и такая плотная – точно ее молотками выковали. Грудь у нее могучая, высокая, лицо круглое, рот маленький с толстыми ярко-красными губами. Безответные и ничего не выражавшие глаза напоминали о двух бусах на лице куклы, а курносый нос и кудерьки над бровями, довершая ее сходство с куклой, даже у самых невзыскательных гостей отбивали всякую охоту говорить с нею о чем-либо. Обыкновенно ей просто говорили:

– Пойдем!..

И она шла своей тяжелой, качающейся походкой, бессмысленно улыбаясь и поводя глазами справа налево, чему ее научила хозяйка и что называлось «завлекать гостя». Её глаза тау привыкли к этому движению, что она начинала «завлекать гости» прямо с того момента, когда, пышно разодетая, выходила вечером в зал, еще пустой, и так ее глаза двигались из стороны в сторону всё время, пока она была в зале: одна, с подругами или гостем – все равно.

У нее была еш, ё одна странность: обвив свою длинную косу цвета нового мочала гокруг шеи, она опускала конец, ее на грудь и все время держалась за нее левой рукой, – точно петлю носила на шее своей…

Она могла сообщить о себе, что зовут ее Аксинья Калугина, а родом она из Рязанской губернии, что она девица, «согрешила» однажды с «Федькой», родила и приехала в этот город с семейством «акцизного», была у него кормилицей, а потом, когда ребенок умер, ей отказали от места и «наняли» сюда. Вот уже четыре года она живет здесь…

– Нравится? – спрашивали её.

– Ничего.Сыта, обута, одета… Только беспокойно вот… И Васька тоже… дерется всё, чёрт…

– Зато весело?!

– Где? – спрашивала она, «завлекая гостя».

– Здесь-то… разве не весело?

– Ничего!.. – отвечала она и, поворачивая головой, осматривала зал, точно желая увидеть, где оно тут, ато веселье.

Вокруг нее всё было пьяно и шумно и всё – от хозяйки и подруг до формы трещин на потолке – было знакомо ей.

Говорила она густым, басовым голосом, а смеялась лишь тогда, когда ее щекотали, смеялась громко, как здоровый мужик, и вся тряслась от смеха. Самая глупая и здоровая среди своих подруг, она была менее несчастна, чем они, ибо ближе их стояла к животному.

Разумеется, больше всего скопилось страха пред Васькой и ненависти к нему у девиц того дома, где он был «вышибалой». В пьяном виде девицы: не скрывали этих чувств и громко жаловались гостям на Ваську; но, так как гости приходили к ним не затем, чтоб защищать их, жалобы не имели последствий. В тех же случаях, когда они возвышались до истерического крика и рыдании и Васька слышал их, – его огненная голова показывалась в дверях зала и равнодушный, деревянный голос говорил:

– Эк ты, не дури…

– Палач! Изверг! – кричала девица. – Как ты смеешь уродовать меня? Посмотрите, господин, как ок меня расписал плетью… – П девица делала попытку сорвать с себя лиф…

Тогда Васька подходил к ней, брал ее за руку и, не изменяя голоса, – чти было особенно сграшно, – уговаривал ее:

– Не шуми… угомонись. Что орешь без толку? Пьяная ты… смотри!

Почти всегда этого было достаточно, и очень редко Ваське приходилось уводить девицу из зала.

Никогда никто из девиц не слыхал от Васьки ни одного ласкового слова, хотя /многие из них были его наложницами. Он брал их себе просто: нравилась ему почему-либо та или тга, и он гопорил ей:

– Я к тебе сегодня почевать приду… Затем он ходил к ней некоторое время и переставал ходить, не говоря ей ни слова.

– Ну и чёрт! – отэывались о нём девицы. – Совсем деревянный какой-то…

В своем заведении он жил по очереди почти со всеми девицами, жил и с Аксиньей. И именно во время своей связи с ней он се однажды жестоко выпорол.

Здоровая и ленивая, она очень любила спать и часто засыпала в зале, несмотря на шум, наполнявший его. Сидя где-нибудь в углу, она вдруг переставала «завлекать гостя» своими глупыми глазами, они неподвижно останавливались на каком-нибудь предмете, потом веки медленно опускались и закрывали их и нижняя губа ее отвисала, обнажая крупные белые зубы. Раздавался сладкий храп, вызывая громкий смех подруг и гостей, по смех не будил Аксинью.

С ней часто случалось это; хозяйка крепко ругала ее, била но щекам, но побои не спугивали сна: поплачет после них Аксинья и снова спит.

И вот за дело взялся Васька

Однажды днем, когда девица заснула, сидя па диване рядом с пьяным гостем, тоже дремавшим, Васька подошел к ней и, молча взяв за руку, новел ее за собой.

– Неуж-то бить будешь? – спросила его Аксинья.

– Надо… – сказал Васька.

Когда они пришли и кухню, он велел ей раздеться.

– Ты хоть не больно у’ж… – попросила его Аксинья.

– Ну, ну…

Она осталась и однон рубашке.

– Снимай! – скомандовал Васька.

– Экой ты озорник! – вздохнула девушка и спустила с себя рубашку.

Васька хлестнул её ремнем по плечам.

– Иди на двор!

– Что ты? Чай, теперь зима… холодно мне будет…

– Ладно! Рразве ты можешь чуистнонать?.. Он вытолкнул ее в дверь кухни, провел, подхлестывая ремнем, по сеням и на дворе приказал ей лечь на бугор снега.

– Вася… что ты?

– Ну, ну!

И, толкнув ее лицом в снег, он втиснул в него её голову для того, чтобы не было слышно её криков, и долго хлестал ее ремнем, приговаривая:

– Не дрыхни, не дрыхни, не дрыхни… Когда же он отпустил ее, она, дрожащая от холода и боли, сквозь слезы и рыдания сказала ему:

– Погоди, Васька! Придет твое время… и ты заплачешь! Есть бог, Васька!

– Поговори! – спокойно сказал он. – Заспи-ка в зале еще раз! Я тебя тогда выведу на двор, выпорю и водой обливать буду…

У жизни есть своя мудрость, ей имя – случай; она иногда награждает нас, но чаще мстит, и как солнце каждому предмету дает тень, так мудрость жизни каждому поступку людей готовит возмездие. Это верно, это неизбежно, и всем нам надо знать и помнить это… Наступил н для Васьки день возмездия. Однажды вечером, когда полуодетые девицы ужинали перед тем, как идти в зал, одна из них, Лида Черногорова, бойкая и злая шатенка, взглянув в окно, объявила:

– Васька приехал.

Раздалось несколько тоскливых ругательств.

– Смотрите-ка! – вскричала Лида. – Он – пьяный! С полицейским… Смотрите-ка! Все бросились к окну.

– Снимают его… Девушки! – радостно вскричала Лида. – Да ведь он разбился, видно!

В кухне раздался гул ругательств и злого смеха – радостного смеха отомщенных. Девицы, толкая друг друга, бросились в сени навстречу немощному врагу.

Там они увидали, что полицейский и извозчик ведут Ваську под руки, а лицо у Васьки серое, на лбу у него выступил крупными каплями пот и левая нога его волочится за ним.

– Василий Мироныч! Что это? – вскричала хозяйка.

Васька бессильно мотнул головни и хрипло ответил:

– Упал…

– С конки упал… – объяснил полицейский. – Упал, и – значит, нога у него под колесо! Хрясть… ну и готово!

Девицы молчали, но глаза у них горели, как угли. Ваську внесли наверх в его комнату, положили на постель и послали за доктором. Девицы, стоя перед постелью, переглядывались друг с другом, но не говорили ни слова.

– Пошли вон! – сказал им Васька. Ни одна из них но тронулась с места.

– А! Радуетесь!..

– Не заплачем… – ответила Лида, усмехаясь.

– Хозяйка! Гони их прочь… Что они… пришли! Боишься? – спросила Лида, наклоняясь к нему.

– Идите, девки, идите вниз… – приказывала хозяйка.

Они пошли. Но, уходя, каждая из них зловеще взглядывала на него, – а Лида тихо сказала:

– Мы придем!

Аксинья же, погрозив ему кулаком, закричала:

– У, дьявол! Что – изломался? Так тебе и надо…

Очень изумила девиц ее храбрость.

А внизу их охватил восторг злорадства, мстительный восторг, острую сладость которого они не испытывали еще. Беснуясь от радости, они издевались над Васькой, пугая хозяйку своим буйным настроением и немножко заражая ее им.

И она тоже рада была видеть Ваську наказанным судьбой; он и ей солон был обращаясь с нею не как служащий, а скорее как начальник с подчиненной. Но она знала, что без него не удержать ей девиц в повиновении, и проявляла свои чувства к Ваське осторожно.

Прпехал доктор, наложил повязки, прописал рецепты и уехал, сказав хозяйке, что лучше бы отправить Ваську в больницу.

– Девицы! Что же, нанестнм, что ли больного-то, душеньку нашего? – Ухарски вскричала Лида.

И все они бросились наверх со смехом и с криками. Васька лежал, закрыв глаза, и, не открывая их, сказал:

– Опять вы пришли…

– Чай, нам жалко тебя, Василь Мкроныч… Разве мы тебя не любим?

– Вспомни, как ты меня…

Они говорили негромко, но внушительно и, окружив его постель, смотрели в его серое лицо злыми и радостными глазами. Он тоже смотрел на них, и никогда раньше в его глазах не выражалось так много неудовлетворенного, ненасытного голода, – того непонятного голода, который всегда блестел в них.

– Девки… смотрите! Встану я…

– А может, бог даст, не встанешь!.. – перебила его Лида.

Васька плотно сжал губы и замолчал.

– Которая ножка-то болит? – ласково спросила одна из девиц, наклоняясь к нему, – лицо у ней было бледно и зубы оскалены. – Эта, что ли?

И, схватив Ваську за больную ногу, она с силой дернула ее к себе.

Васька щелкнул зубами и зарычал. Левая рука у него тоже была разбита, он взмахнул правой и, желая ударить девицу, ударил себя по животу.

Взрыв смеха раздался вокруг него.

– Девки! – ревел он, страшно вращая глазами. – Берегись!.. Убивать буду!..

Но они прыгали вокиуг его кровати и щипали, рвали его за волосы, плевали в лицо ему, дергали за больную ногу. Их глаза горели, они смеялись, ругались, рычали, как собаки; их издевательства над ним принимали невыразимо гадкий и циничный характер. Они впали в упоение местью, дошли в ней до бешенства. Все в белом, полуодетые, разгоряченные толкотней, они были чудонипщо страшны.

Васька рычал, размахивая правой рукой; хозяйка, стоя у двери, выла диким голосом:

– Будет! Бросьте… полицию позову! Убьете вы… батюшки! Ба-атюшки!

Но они не слушали её. Он истязал их года, – они возмещали ему минутами и торопились…

Вдруг среди шума и воя: этой оргии раздался густой умоляющий голос:

– Девушки! Будет уж… Девушки, пожалейте… Ведь он тоже… тоже ведь… больно ему! Милые! Христа ради… Милые… *

На девиц этот голос подействовал, как струя холодной воды: они испуганно и быстро отошли от Васьки.

Говорила Аксинья; она стояла у окна и вся дрожала н в пояс кланялась им, то прижимая руки к животу, то нелепо простирая их вперед.

Васька лежал неподвижно; рубашка на его груди была разорвана, и эта широкая грудь, поросшая густой рыжей шерстью, вся трепетала, точно в ней билось что-то, билось, бешено стремясь вырваться из нее. Он хрипел, и глаза его были закрыты.

Столпившись в кучу, как бы слепленные в одно большое тело, девицы стояли у дверей и молчали, слушая, как Аксинья глухо бормочет что-то и как хрипит Васька. Лида, стоя впереди всех, быстро очищала спою правую руку от рыжих волос, запутавшихся между ее пальцами.

– А – как умрет? – раздался чей-то шёпот. И снова стало тихо…

Одна за другой, стараясь не шуметь, девицы осторожно выходили из Васькиной комнаты, и, когда они все ушли, на полу комнаты оказалось много каких-то клочьев, лоскутков…

В комнате осталась Аксинья.

Тяжело вздыхая, она подошла к Васы. г к обычным споим басовым голосом спросила его:

– Что тебе сделать теперь?

Он открыл глаза, посмотрел на нее и но ответил ничего.

– Ну, говори уж… Выпить… прибрать… так вот я прибрала бы… А то, может, воды выпить. хочешь? И воды дам…

Васька молча тряхнул головой, и губы у нею зашевелились. Но он не сказал ни слова.

– Вон как, и говорить то не можешь! – молвила Аксинья, обертывая косу вокруг шеи. – До чего замучили мы тебя… Больно, Вася? А?.. Ну, уж потерпи… ведь это пройдет… это сперва только больно… я знаю! На лице Васьки что-то дрогнуло, он хрипло сказал:

– Дай… водицы…

И выражение неудовлетворенного голода исчезло из его глаз.

Аксинья так и осталась наверху у Васьки, спускаясь вниз лишь затем, чтоб поесть, попить чаю и взять чего-нибудь для больного. Подруги не разговаривали с ней, ни о чем не спрашивали ее, хозяйка тоже не мешала ей ухаживать за больным и вечерами не вызывала ее к гостям. Обыкновенно Аксинья сидела в Васькиной комнате у окна и смотрела в него на крыши, покрытые снегом, на деревья, белые от инея, на дым, опаловыми облаками поднимавшийся к небу. Когда ей надоедало смотреть, она засыпала тут же на стуле, облокотясь о стол. Ночью она спала иа полу около Васькиной кровати.

Они почти не разговаривали; попросит Васька воды или еще чего-нибудь,-Аксинья принесет ему, посмотрит на него, вздохнет и отойдет к окну.

Так прошло дня четыре. Хозяйка усердно хлопотала о помещении Васьки в больницу, но места там пока не было.

И вот однажды вечером, когда Васькипа комната уже наполнилась сумраком, он, приподнявголову, спросил:

– Аксинья, ты тут, что-ли?

Она дремала, но его попрос разбудил её.

– А где же? – отозвалась она.

– Поди-ка сюда…

Она подошла к кровати и остановилась у нее, по обыкновению обвив косу вокруг – шеи и держась рукой за конец ее.

– Чего тебе?

– Возьми стул, сядь сюда… Вздохнув, она пошла к окну за стулом, принесла его к постели и села.

– Ну?

– Ничего… посиди тут…

На стене, над постелью Васьки, висели его большие серебряные часы и торопливо тикали. На улице быстро пролетел извозчик, сслышно было как взвизгнули полозья. Внизу смеялись девицы, а одна из них высоким голосом пела:

Па-алюбчла студента га-алодна-ва…

– Аксинья! – сказал Васька.

– А?

– Ты вот что… давай со мной жить!

– Живём ведь, – лениво ответила девушка.

– Нет, ты погоди… Давай как следует!..

– Давай… – согласилась она.

Он замолчал и долго лежал с закрытыми глазами.

– Вот… Уйдем отсюда и заживем.

– Куда уйдем? – спросила Аксинья.

– Куда-нибудь… Я буду с конки за увечье искать… Заплатят, по закону должны заплатить. Потом, у меня свои деньги есть, рублей шестьсот.

– Сколько? – спросила Аксинья. Рублей шестьсот.

Ишь ты! ~ сказала девушка и зевнула.

– Да… на одни эти деньги можно свое заведение открыть,… да ежели еще с конки сорвать… Поедем в Симбирск, а то и Самару… и там откроем… Первый дом в городе будет… Девок наберем самых лучших… По пяти рублей за вход брать будем.

– Говори! – усмехнулась Аксинья.

– Чего там? Так и будет…

– Как же!.. – Так говорю и будет…

– Ежели ты хочешь – обвенчаемся!

– Чего-о?! – воскликнула Аксинья, глупо хлопая глазами.

– Обвенчаемся, – с каким-то беспокойством повторил Васька.

– Мы с тобой?

– Ну да…

Аксинья громко засмеялась. Качаясь па стуле, она взялась за бока и смеялась густо, басовыми нотами, то взвизгивала, что было совершенно неестественно для псе.

– Чего ты? – спросил Васька, и опять что-то голодное явилось в его глазах. А она всё хохотала. – Чего ты? – спрашивал он ее.

Наконец кое-как сквозь смех и визг она высказалась:

– Насчет венчанья… Разве это можно? Да я и вцеркви-то три года не была… Чудак! Ить, нашел жену! Детей не ждешь ли от меня?

Мысль о детях вызвала у нее новый взрыв искреннего хохота. Васька смотрел на нее и молчал…

– Да и разве я поеду с тобой куда-нибудь? Ишь ты… тоже. Ты завезешь меня да и убьешь где-нибудь… Ведь ты мучитель известный.

– Ну, молчи уж! – тихо сказал Васька. Но она стала говорить ему о его жестокости, вспоминая разные случаи.

– Молчи! – просил он ее, а когда она не послушалась, он хрипло крикнул: – Молчи, говорю.

В этот вечер они не говорили больше. Ночью у Васьки был бред; из широкой груди его вырывался хрип, вой. Васька скрежетал зубами и размахивал в воздухе правой рукой, иногда ударяя ею себя в грудь.

Аксинья проснулась, встала на ноги у постели и долго со страхом смотрела в его лицо. Потом разбудила его.

– Что ты это? Домовой тебя душил, что ли?

– Так, привиделось!.. – слабо сказал Васька. – Дай-ка водицы.

Выпив воды, он помотал головою и объявил:

– Нет, не открою я заведения… лучше торговлей заимусь… А заведения не надо…

– Торговля… – задумчиво сказала Аксинья. – 11-дл… л. точку открыть – это хорошо.

– Пойдешь со мной, что ли? – убедительно и тихо спросил Васька.

– Да ты никак всурьез спрашиваешь? – воскликну Аксинья, отодвигаясь от кровати.

– Аксинья Семеновна! – звенящим голосом сказал Васька, приподняв голову с подушки. – Вот тебе… Н замолчал, взмахнув рукой в воздухе.

– Никуда я с тобой не пойду… – решительно мотая головой, заговорила Аксинья, не дождавшись от него слов. – Никуда!

– Захочу – пойдешь… тихо сказал Васька.

– Ни-икуда не пойду!

– Только – не хочу я так… А ежели захотел бы – пойдешь!..

– Нет уж…

– Да, чёрт! – раздраженно крикнул Васька.—Ведь вот ты со мной канителишься… шевыряешься тут… чего же?

– Это другое дело… – резонно сказала Аксинья. – А чтобы с тобой жить – нет! Боюсь я тебя… очень уж ты злодей!

– Эхма! Что ты понимаешь?! – зло воскликнул Васька. – Злодей! Дура ты… Думаешь – злодей, так и всё тут? Думаешь – легко, если злодей? Голос у него оборвался, и Васька помолчал немного, растирая грудь здоровой рукой. Потом тихо, с тоской в голосе и страхом в глазах, снова заговорил:

– Что уж вы… очень? Ну, злодей… так разве весь человек в этом? Чего у меня спрашивали?.. Пойдем, Аксинья Семеяопна!

– И не говори при это! Не пойду… – упорно стояла на своем Аксинья и подозрителыю отодвигалась от него.

Опять оборвался их разговор. В комнату смотрела луна, и от ее света Васькино лицо казалось серым. Он долго лежал молча, то открывая, то закрыиая глаза. Внизу – танцевали, пели, хохота.!

Раздался сочный хран Аксиньи; Васька глубоко вздохнул.

Прошло еще дня дна, н хо.1яика устроила Ваське место и больнице.

Приехал. ча ним больничный фургон с фельдшером и служащим. Ваську осторожно свели сверху в кухню, и там он увидел всех девиц, столпившихся у двери в комнату.

Лицо его перекосилось, однако он ничего не сказал им. Они смотрели на него сурово и серьезно, но по их глазам нельзя было бы определить, что они думают при ииде Васьки. Аксинья с хозяйкой надевали на него пальто, и все в кухне тяжело и хмуро молчали.

– Прощайте! – вдруг сказал Васька, наклонив голову и не глядя на девиц. – Про… прощайте!

Некоторые их них молча поклонились ему, но он не видел этого; а Лида спокойно сказала:

– Прощай, Василий Мироныч…

– Прощайте… да…

Фельдшер и больничный служитель взяли его под мышки и, подняв с лавки, новели к двери. Но он опять поворотился к девицам:

– Прощайте… был я… точно что… Еще два или три голоса сказали ему:

– Прощай, Василий…

– Ничего не поделаешь! – тряхнул он головой, и на лице его явилось что-то удивительно не подходившее к нему. – Прощайте! Христа ради… которые… которым…

– Увозят! Уве-езут его, маво милого… – вдруг дико завыла Аксинья, грохнувшись на лавку.

Васька дрогнул и поднял голову кверху. Глаза у него страшно заблестели; он стоял, внимательно вслушиваясь в этот вой, и дрожащими губами тихо говорил:

– Вот… дура! Вот так ду-ура!

– Идите, идите! – торопился фельдшер, хмуря брови.

– Прощай, Аксинья! Приходи н больницу-то… – громко сказал Васька. А Аксппья всё выла…

– И на-кого и-ты-это-мопя по-оки-икул!.. Девицы окружили ее и смотрели на ее лицо и ни слезы, лившиеся из глаз ее.

А Лида, наклонясь над ней, сурово утешала ей:

– Ну, чего ты, Ксюшка, ревешь-то! Ведь не умер он… Ну, иоидешь к нему… ну, вот завтра и пойди!.