Авантюрист

Жил на свете некий венгерский авантюрист. Он был изумительно хорош собой, неотразимо обаятелен, обладал выдающимся актерским даром, культурой, аристократическими манерами, знал много языков. Вдобавок ко всему был форменный гений по части интриг, умению выпутываться из труднейших обстоятельств и проникновения из одной страны в другую.
Передвижения его были оформлены в грандиозном стиле: полтора десятка чемоданов с моднейшими костюмами, два огромных пса. Его аристократический вид дал ему право на прозвище Барон. Барона можно было встретить в самых фешенебельных ресторанах, на водах, на скачках, на морских курортах, на экскурсии к пирамидам Египта или в путешествии по пустыням Африки. Везде он притягивал к себе женское внимание. Как всякий разносторонний актер, легко переходил от одной роли к другой и всегда с успехом: он был самым элегантным танцором на балах, самым остроумным собеседником за обеденным столом, самым утонченным декадентом при встречах тет-а-тет. Он мог управлять парусами, скакать верхом, вести автомобиль. Любой город был ему знаком, словно прожил там всю жизнь. В свете он знал всех и всем был необходим. Когда он испытывал нужду в деньгах, то женился на богатой женщине, обирал ее и перебирался в другую страну. В большинстве случаев брошенные жены не возмущались и не обращались в полицию. Счастье тех нескольких недель или месяцев, которые они провели с ним как его жены, перевешивало потрясение от утраты денег. Они понимали, что хотя бы на время им выпала радость ощутить себя летящей на могучих крыльях, парить над головами посредственностей. Он поднимал их в такую высь, кружил с ними среди таких очарований, что и в его исчезновении было для них что-то от этого высокого кружения. Это казалось почти естественным — разве может кто-то последовать за этим могучим орлом на такую непостижимую высоту.
Наш неуловимый авантюрист резвился на свободе, прыгая с одной золотой ветви на другую, пока не попал в капкан, который зовется любовью. Произошло это в Перу, когда в одном театре он встретился с бразильской танцовщицей Анитой. Глаза у Аниты были удлиненной формы и закрывались совсем не так, как у других женщин: веки смыкались лениво и медленно, словно у тигра, леопарда или пумы, а глаза как бы сбегались к носу, и взгляд делался косящим и похотливым. Так смотрит украдкой женщина, делающая вид, будто она и знать не знает, что там происходит с ее телом. Все это придавало Аните необычайно сладострастный вид, и Барон среагировал немедленно.
Он двинулся за кулисы и застал Аниту одевающейся среди груды цветов и сидящих вокруг нее поклонников. К их вящему восторгу, она губным карандашом подкрашивала свои тайные прелести, не позволяя совершенно обалдевшим мужчинам ни одного жеста по направлению к вожделенному сокровищу.
При виде незнакомого человека танцовщица всего лишь подняла голову и улыбнулась Барону. Одной ногой она опиралась на низенький туалетный столик, знаменитое бразильское платье было задрано кверху, рука в драгоценных камнях вновь принялась за работу, а сама Анита весело посмеивалась над мужчинами.
Между ног у нее расцветало некое подобие гигантского оранжерейного цветка, окруженного густыми, с черным блеском волосами. Такого зрелища Барону еще не приходилось видеть. Она тщательно красила нижние губки, с такой же непринужденностью, с какой другие трогают помадой рот, и эти губы вскоре превратились в кроваво-красную камелию, в раскрытом зеве которой можно было увидеть и крепкую, набухшую почку, и всю бледно-розовую нежную сердцевину цветка.
Барону не удалось пригласить танцовщицу на ужин. Первое ее появление на сцене служило лишь прелюдией к настоящей театральной работе, сделавшей Аниту знаменитой по всей Южной Америке. Все ложи, темные, глубокие, наполовину скрытые занавесями, наполнялись мужчинами чуть ли не со всего света. Женщины не допускались на этот высочайшего класса бурлеск.
Она снова надевала тот же самый костюм, в котором пела бразильские песни, только теперь на ней не было шали, и верхняя часть тела оказалась открытой. Платье было без штрипок, и роскошная грудь, подпираемая высоко завязанным поясом, выдавалась вперед, и все это телесное изобилие буквально бросалось в глаза.
Пока шла остальная часть шоу, Анита в этом одеянии совершала тур по ложам. Там по просьбе любого мужчины она опускалась перед ним на колени, расстегивала брюки, брала в свои украшенные ювелирным искусством руки член и с точными движениями, с ловкостью, с нежностью, всегда отличающей женщину, сосала его до тех пор, пока мужчина не получал полного удовлетворения. Обе руки не уступали в активности рту.
Прошедший через такое испытание чуть ли не терял сознание: мягкость пальцев, изменчивость ритма, переходы от крепкого объятия древка к чуть осязаемым прикосновениям к головке, от энергичного сжимания всех частей к легкому порханию по волосам лобка, совершаемые к тому же на редкость красивой и дышащей сладострастием женщиной в то время, когда все внимание публики обращено на сцену. Зрелище члена, поглощаемого этим великолепным ртом с поблескивающими зубами, ощущение тяжелых полушарий на своих коленях — за такое удовольствие не было жалко никаких денег.
Предыдущее пребывание Аниты на сцене приготовляло мужчин к ее возникновению в ложе. Она дразнила их своим ртом, взглядом, своим станом, и пользоваться всем этим под звуки музыки летящей с ярко освещенной сцены в зал, пользоваться в темной, с полуопущенным занавесом ложе — это был тончайший и изысканнейший вид наслаждения.
Барон чуть ли не до беспамятства влюбился в Аниту и провел с нею гораздо больше времени, чем с какой-либо другой женщиной. И Анита полюбила его и родила ему двоих детей.
Но через несколько лет он снова сбежал. Привычка оказалась сильнее — привычка к свободе, страсть к переменам. Барон перебрался в Рим и снял апартаменты в Гранд отеле. Его жилище оказалось по соседству с апартаментами посла Испании. Посол, живший там с женою и двумя дочерьми, был очарован Бароном. Жена посла тоже была от него без ума. Они сдружились, и Барон был так восхитительно внимателен к детям, не знавшим, чем развлечься в этом строгом и пышном отеле, что скоро у девочек вошло в привычку прибегать по утрам к Барону и будить его, смеясь и поддразнивая, чего они никогда не могли позволить себе со своими чопорными родителями.
Младшей девочке было десять, старшей — двенадцать лет. Обе оказались прехорошенькие с черными бархатными глазами, длинными шелковистыми волосами и золотистой кожей. Одеты были в короткие белые платья и белые носочки. С пронзительным визгом вбегали девчонки в спальню Барона и кидались на его огромную кровать. Барону приходилось тоже поддразнивать и даже ласкать их немного.
В тот день у Барона, как и у большинства мужчин, член при пробуждении находился в специфически чувствительном состоянии. Словом, Барон был довольно уязвим в эти минуты. У него не было времени встать с постели и, помочившись, успокоиться. Прежде чем он собрался сделать это, обе девочки уже пробежали по блестящему паркету, вспрыгнули на кровать и навалились на него и на выпирающий, прикрытый отчасти голубым стеганым одеялом кол. Бедные девочки и не заметили, как взлетели вверх их юбчонки, и точеные ноги, ноги будущих балерин, переплелись друг с дружкой, задевая постоянно о напряженно торчащий под одеялом ствол. Смеясь, они перекатывались по нему, садились верхом на Барона, понукали его как лошадь, прижимались к нему, вдавливая в постель телами, заставляя его раскачивать кровать движениями своего тела. К тому же еще они целовали Барона, дергали за волосы и говорили массу детских глупостей. Тихое восхищение, жившее в нем, начало перерастать в мучительное, напряженное ожидание.
Одна из них легла на живот, и Барон подался навстречу, прижимаясь к ее телу снизу, не в силах отказать себе в удовольствии. Это было как бы игрой, в которой он будто бы пытается столкнуть девочку с кровати. Он сказал: “Вот увидишь, ты свалишься, если я тебя подтолкну”.
— Не захочу и не свалюсь, — ответила девочка и, пока он делал вид, что пытается ее сбросить с кровати, крепко вцепилась в него поверх одеяла.
Смеясь, он все подталкивал и подбрасывал ее вверх, а она все теснее прижималась к нему ногами, узенькими бедрами и смеялась над всеми его попытками. Вторая сестра, желая уравнять силы в той игре, тоже взгромоздилась на него верхом, лицом к первой, и Барону пришлось удвоить усилия, чтобы справляться с двойным весом. Прячущийся под тонким одеялом член все рос и рос, проникая между девичьих ножек, пока, наконец, Барон не разрядился с такой силой, какая раньше была ему неведома. Он проиграл битву, а девочки одержали победу, ничего не подозревая об этом.
В другой раз, когда они прибежали к нему утром, Барон играл с ними по-другому. Спрятал руки под одеялом, а потом выставил вверх палец и предложил им поймать его. С великим пылом принялись они ловить палец, который высовывался под одеялом то в одном, то в другом месте. Поймав, они сжимали его так крепко, что Барону приходилось приложить усилия, чтобы освободиться от этой хватки. Но в один из моментов игры вместо пальца он стал подставлять другую часть своего тела, и они хватали эту часть все с тем же рвением и держали еще крепче.
А то он превращался для них в зверя, пытавшегося схватить и растерзать их: ему и в самом деле порой хотелось этого, и выглядел он так естественно, что девочки визжали от восторга и ужаса. Они играли со своим зверем в прятки — Барон выскакивал из какого-нибудь угла и кидался на них. Однажды он спрятался в туалетной комнате, лег на пол и прикрылся ворохом одежды. Старшая девочка открыла дверь, и он увидел все, что было у нее под платьем. Барон выскочил с рычанием из своего тайника, схватил ее и с превеликим наслаждением куснул в мягкую ляжку.
Игры эти так возбуждали его, так смешивались в них дело и забава, что иногда Барон и сам не понимал, случайно или преднамеренно его рука оказалась там, где она оказалась.
В конце концов Барон всегда отправлялся дальше, но высота его полетов в поисках удачи с трапеции на трапецию затухала, когда секс оказывался заманчивей денег или власти. Правда, и тогда сила его стремления к женщине не выдерживала слишком продолжительного испытания, и он резко порывал со своими женами, чтобы следовать далее за сильными ощущениями по всему свету.
Однажды Барон узнал, что бразильская танцовщица, которую он так любил когда-то, умерла, не рассчитав дозы опиума. Их дочери, достигшие к тому времени возраста пятнадцати и шестнадцати лет, ожидали, что теперь отец возьмет на себя заботу о них. Барон послал за ними. Жил он тогда в Нью-Йорке с женой, родившей ему сына. Она не очень-то обрадовалась известию о предстоящем прибытии дочерей мужа. Она боялась за своего четырнадцатилетнего сына. После всех экспедиций Барону хотелось в домашних условиях отдохнуть от приключений и трудностей прошлой жизни. У него была жена, которую он, пожалуй, любил и трое детей. Мысль о воссоединении с дочерями страшно взбудоражила его. Принял он их, всячески демонстрируя, даже не без аффектации, свою любовь. Одна была очень красива, другая похуже, но зато пикантнее. Обе воспитывались на примере своей матери, и воспитание никак нельзя было назвать строгим.
Красота новоявленного отца их ошеломила. Он же, со своей стороны, тотчас же припомнил игры с двумя девочками в Риме, и то, что его дочери были постарше, прибавило ситуации занимательности.
Им дали огромную двуспальную кровать, и вечером, когда они, расположившись в той кровати, все еще обсуждали поездку и знакомство с отцом, Барон появился собственной персоной, чтобы пожелать дочкам спокойной ночи. Наклонившись, он поцеловал их. Девочки ответили ему поцелуями. И барон снова поцеловал их, обняв обеими руками и ощутив под ночными рубашками упругие тела.
Это понравилось ему. Он сказал: “Господи, девочки, как же вы хороши! Я горжусь вами. И не могу вас оставить на ночь одних: я так долго был лишен радости видеть вас и быть рядом".
Столь же по-отечески Барон расположился на кровати. Они склонили головы ему на грудь и заснули у него по бокам. Их юные тела с едва выступающими грудками взволновали его до такой степени, что заснуть никак не удавалось. Легкими, кошачьими движениями Барон стал гладить сначала одну, потом другую, стараясь не потревожить их сон. Но вскоре в нем забушевала такая неистовая похоть, что, разбудив старшую девочку, он грубо овладел ею. Не избежала этой участи и вторая. Они посопротивлялись и даже поплакали немножко, но, живя с матерью, девочки насмотрелись всякой всячины, так что особенно не бунтовали.
Однако это не было заурядным случаем инцеста. Сексуальное неистовство Барона росло и превратилось в одержимость. Удовлетворение первого порыва страсти не освободило его от похоти, не успокоило. Он собрался после дочерей пойти к жене, чтоб попользоваться и ею. Но, опасаясь, что девочки сбегут от него, Барон поспешил вернуться к ним и запереть дверь, превратив их комнату в тюремную камеру.
Все это открылось жене, и она устраивала бурные сцены. Но Барон теперь совсем помешался. Он позабыл о своем шике, элегантных костюмах, приключениях, о ловле удачи. Он сидел дома, предвкушая момент, когда опять будет с обеими дочерями. Барон обучил их самым невообразимым штучкам. Заставлял их ласкать друг дружку в его присутствии, пока не приходил в соответствующее состояние и не набрасывался на них. Но постепенно их стали тяготить его эксцессы, его сексуальное бешенство. А жена от него сбежала.
Как-то ночью, уже покинув постель дочерей, барон бродил по дому все еще обуреваемый вожделением, терзаемый сексуальной лихорадкой, представляя себе самые фантастические сцены. Донельзя утомленные девочки крепко спали. И тогда, ослепленный желанием, от открыл дверь в комнату сына. Его сын спал, вытянувшись на спине и приоткрыв рот. Барон смотрел на него с восхищением. Потом придвинул к кровати табуретку, встал на ней коленями и вставил свой твердый горячий член в рот мальчика. Тот в ужасе проснулся и изо всех сил ударил отца. Проснулись и девочки и вбежали в комнату сводного брата.
Больше они не захотели терпеть безумства своего отца и навсегда покинули его, обезумевшего, враз постаревшего, когда-то блестящего Барона...